Таинственная, образная религия греков была почти полностью перенесена в Рим — с той только разницей, что греческие боги получили в Риме другие названия. Зевс назывался Юпитером, Дионис — Вакхом, Афродита — Венерой и пр., и пр. Вместе с пестрой и красивой мифологией Рим заимствовал также и обряды, а с ними и неразрывно связанные танцы, в их гармонических сочетаниях, имевших всегда символический характер.
Греческие танцы, под звуки музыки, в их совокупности носившие название оркестики, были известны в Риме под именем сальтации. Но искусство это вылилось у римлян совершенно в другой, более грубой форме. По природе своей не созданные для развития искусств, римляне приспособили танцы к своим нравам и к своему государственному духу, не имевшему ничего общего с грацией и пластикой, этими идеалами сынов Эллады.
У римлян сальтация, совместив в себе грубый реализм с фикцией, была лишена красоты форм и свежести поэзии, составлявших отличительную черту греческой оркестики.
Грек по натуре был поэт. В религиозном культе имели место все искусства, потому во всех торжествах и празднествах он всюду, помимо своей воли, вносил идею целомудренного начала. Материалисты же — в душе воины — римляне искусства в непорочном его значении не понимали; как в религиозных торжествах, так и впоследствии на сцене они применяли его постольку, поскольку это удовлетворяло их личным потребностям и страстям.
Таким образом, дивная оркестика благородных детей Эллады, превратившись в сальтацию, удержала только свой наружный облик; внутреннее же свое содержание, духовную свою сторону утратила.
Римляне смотрели на танцевальное искусство как на куртизанку, которую обожают, награждают дарами, но не уважают.
Можно с уверенностью сказать, что римляне постоянно оставались верными своим первобытным, суровым традициям. Если и существовало у них сознательное начало, то в нем свое собственное «я» брало верх, пересиливало. Оно ревниво оберегалось, с допущением лишь незначительных уклонений от однажды установленного. Между тем из завоеванных ими стран они изобильно перенимали все подходящее к их воинственному нраву. Они подражали, но мало созидали. Притом подражали плохо, потому что гармония искусств греческих была ими искажена. То, что у греков носило характер веселья и празднества, превратилось у них в разнузданность. Греческий юмор сделался пасквилем, скромные праздники — Флоралии — преобразились в самые бесстыдные оргии.
В проявлениях же собственного духа римляне не допускали никаких новшеств. Плутарх удостоверяет, что при исполнении танца салиев припев остался неизменным от Нумы Помпилия до времен Цицерона. Жрецы салии, в силу традиций, не смели изменять ни одного слова в припеве, язык которого даже сделался с течением времени уже совсем непонятным. Такой же консерватизм сказался еще резче в Луперкалиях, ритуал которых остался низменным вплоть до времен Римской империи.
Хотя сальтации отводилось широкое место в общественной жизни Рима, но с первых дней его основания это искусство не могло утвердиться прочно вплоть до времен империи. Только при Августе, вылившись в неизвестную до того времени форму пантомимы, сальтация приобрела значение истинного искусства, преследующего чисто художественные задачи.
Нравственное начало сквозило, как в пластике, так и в танцах греческих. В глазах же римлян, танцы были занятием недостойным, благодаря чему первобытная, наивная скромность была заменена дикою распущенностью. Цицерон полагал, что только сумасшедший мог танцевать. Даже безобидный Гораций причислял танцы к числу мерзостей, в которых он громко упрекал своих соотечественников.
В пантомиме ученики превзошли своих учителей-греков. Римляне поставили ее на значительную высоту; но затем и она постоянно катилась по наклонной плоскости, несмотря даже на то, что в жизни Рима пантомима не переставала играть видную роль вплоть до падения «Вечного города».
